Юрий Гречко-ст.
- Рецензии на книгу «Очень всякая жизнь»
- 18, Сен 2016
- Просмотров 5318
ОДИНОЧЕСТВО НА РАНДЕВУ
Женская проза — определение, придуманное женоненавистниками.
Собственно, им и придумывать было нечего. Стоило всего-то навсего перенести логическое ударение в словосочетании «проза, написанная женщиной» со слова «проза» на гендерную принадлежность автора — и готово: лёгкий уничижительный оттенок задвинул феномен литературного труда подальше на периферию эстетических ценностей, опуская произведение пониже, в разряд женских штучек, капризов, вязания, рукоделий.
Признаюсь, что намеренно исключаю из данного дискурса жанровый кунштюк, именуемый женским романом, как не имевший право на существование в литературе сплошного социалистического реализма, а значит и не имевший развития и собственной традиции в советское время. Слава богу, с конца 80-х годов мы стали потихоньку возвращаться из большого мира, охарактеризованного Ильфом и Петровым как мир, где «изобретён дизель-мотор, написаны «Мёртвые души», построена Днепровская гидростанция и совершён перелёт вокруг света», в маленький мир, где изобретён «кричащий пузырь «уйди-уйди», написана песенка «Кирпичики» и построены брюки фасона «полпред». И, добавлю я, изваяны сотни женских романов — преувеличенно романтических, жутко сентиментальных, кричаще слезливых, сериально затянутых…
Но что с того? Время давно расставило точки над i: настоящая крепкая проза — мужская, женская ли — всегда остаётся таковой, независимо от имени автора, открывающего или завершающего текст. Надо ли ссылаться на исторические примеры того, как легко удавалось хорошим писателям мистифицировать и на некоторое время задуривать головы публике надуманной принадлежностью к тому или иному полу, — скажем, Просперу Мериме или Авроре Дюдеван с их альтер эго Кларой Гасуль и Жоржем Сандом? (Кстати, здесь я склоняю последнее имя так, как это делали русские критики в XIX веке, считавшие автора до раскрытия тайны псевдонима мужчиной…)
Итак, не будучи женоненавистником, но в некотором роде даже напротив, то есть, читателем непредвзятым, я открываю первую книгу «прозы, написанной женщиной» — нашей землячкой Натальей Тованчёвой. Она только что — и без преувеличения прекрасно — издана санкт-петербургским издательством «Скифия» и называется «Очень всякая жизнь». Её составляют около четырёх десятков небольших по размеру рассказов, что сразу же способно расположить нас к автору, явно осознающему тонкий нюанс первого впечатления при знакомстве: не быть навязчивым.
Можете счесть последнее замечание шуткой, но как квалифицированный читатель, имевший дело с множеством литературных дебютов, я втайне и всерьёз полагаюсь на подобные флюиды восприятия, влияющие на качество контакта с открывающимся тебе виртуальным пространством чужой жизни.
А то, что это жизнь, сомнению не подлежит. С первых строчек, с первых абзацев первого же рассказа «Как в сказке» вы глубоко набираете в грудь воздух, как делаете это каждое утро, выныривая из подъезда многоэтажки — и вперёд: «Автоматом: дверь — лифт — подъезд — ворота — такси. Можно перевести дух, кинуть ключи в сумку, накрасить губы…» И далее: «…сдать багаж — контроль — выход — автобус — трап… Часы — ремень — обувь — ноутбук… «Что желаете попить?»… Желаете… Что может желать робот, подумала Светка…»
Или вот ещё, из рассказа «Берлускони»: «Дом, дача, собака, четверть ставки на кафедре, неудачное замужество дочери, подрастающая внучка — её деятельное участие требовалось везде, и чем там занимается муж днями напролёт, её мало интересовало, лишь бы деньги зарабатывал… Деньги не пахнут, но постоянно требуются». Вот она, жизнь, вернее, её поспешный конспект, её краткая констатация, под грустной и детальной точностью которой подписался бы едва ли не каждый второй из людей нашего круга.
Кстати, поспешность и краткость, присущие рефлексии большинства героев рассказов Натальи, клиповый набор чередующихся мизансцен и мест действия, язык коротких диалогов, несущий родовую печать телефонных sms, это тоже примета жизни — нашей с вами, сегодняшней, убегающей семимильными шагами от кажущегося теперь таким невероятно далёким стилем жизни 70-x, 80-x и даже 90-х годов — страшно сказать! — прошлого века.
Не скрою, мне весьма импонирует то, что автор — опять таки вразрез с традицией «женской прозы» — нисколько не идеализирует узы семейной жизни. Есть в этом некое переосмысление толстовской формулы о похожих друг на друга счастливых семьях и непохожести несчастливых. Сегодня мы отчётливее, чем когда-либо, понимаем относительность многого из того, что создавало в обществе стереотипы счастья, всё более склоняясь к принятию экзистенциальной, не зависящей от нашей воли сути происходящего. Ибо трудно, будучи в трезвом уме и здравой памяти, взглянув в зеркало, увидеть в нём кого-то иного, чем мы сами — со всем, что имманентно свойственно человеческой природе и не может успешно и долго выдавать себя за истинную суть.
Поэтому так порою экспрессивны и склонны к неожиданным поступкам герои некоторых рассказов Тованчёвой. Поэтому так драматичны бывают их поступки — как у Марины, героини наиболее психологически достоверного, на мой взгляд, рассказа «Бескрылый ангел». Иногда, как в восхитительном, по-моему, рассказе «Пароль», автор заставляет героиню совершать совершенно постыдный с любой точки зрения поступок, чтобы довести и её, несчастную Машу, и смущённого своим невольным в её поступке соучастием любопытного читателя до самого настоящего катарсиса: Маша плачет, у нас сжимается сердце…
Очень важная деталь. Почти все рассказы Натальи выстроены в классическом «о’генриевском» духе, когда сюжетная, она же эмоциональная развязка наступает если не в последней строке, то уж точно в последнем абзаце. Это придаёт любому, даже самому небольшому тексту характер шкатулки «с секретом», держа которую в руках ты понимаешь, что внутри неё сокрыта тайна, разгадка которой может быть какой угодно, но главное в том, что она, эта тайна, есть!
Интересно, что абсолютное большинство рассказов «Очень всякой жизни» написаны от третьего лица. Будь я склонен к фрейдистскому толкованию причинно-следственных связей, предположил бы наличие у автора сознательного или бессознательного страха отождествления себя с лирическими героями — и в первую очередь героинями — повествования, то есть быть узнанной в них, а также в иногда щекотливых ситуациях и положениях. Наталья отваживается на этот эксперимент лишь в небольшом, отдельном цикле «Монологи о любви». От первого лица здесь говорят четверо людей, как можно догадаться по последовательности монологов, встречающихся автору в ходе командировки в чужой город: таксист, администратор на реcепшене, массажистка и официантка в гостиничном кафе.
Думаю, если это и первый авторский блин в попытке оживить становящуюся к концу книги несколько монотонной стилистику повествования, то его следует признать скорее удачным. Мало того, что герои обретают индивидуальные речевые характеристики, — писательница искусно закольцовывает монологи героев, двое из которых даже оказываются мужем и женой, дающими каждый свою версию происходящего в их совместной жизни…
Вообще я готов сейчас, после прочтения книги Натальи, признаться в некоем ощущении общекультурного дежавю — может быть, это окажется интересно кому-то из тех, кто помнит изучавшуюся в школьном курсе русской литературы статью Чернышевского «Русский человек на рандеву», написанную в 1858 году по поводу тургеневской повести «Ася». Основной пафос статьи был направлен на изобличение критиком в мужчинах-современниках проявления отрицательных черт характера — нерешительности и даже трусости в личных отношениях с женщиной. Подумать только: сто шестьдесят лет назад лирическим героям большинства литературных произведений было брошено в лицо столь тяжкое обвинение! Изменилось ли что-то с тех пор? Опыт прочтения «Очень всякой жизни» наталкивает на грустную мысль о том, что нынешний лирический герой, списанный автором с реальных персонажей, встречавшихся ей на жизненном пути, унаследовал от своих предшественников самое худшее. Нынешние рандеву героев с прекрасными дамами не более успешны, чем встреча господина Н.Н. c Асей, закончившаяся его одиночеством…
Невозможно умолчать о художественном оформлении книги Н.Тованчёвой. Бумажные кораблики, закрученные водоворотом радужных мазков кисти, принадлежащей, по-моему, кому-то из французских импрессионистов, дают предвкушение по-детски наивного, мерцающего всеми красками языка повествования. Но первая же после заставки «рассказы» фотография — на весь разворот взятое не в фокусе мужское лицо в профиль, наполовину перекрывающее лицо молодой женщины,- создаёт потрясающий драматический эффект разобщённости и одиночества каждого из них, резко контрастирующий с настроением обложки.
Не то ли самое происходит и с нашей жизнью, склонной день за днём, год за годом всегда превращаться из сегодняшних замыслов и планов на будущее в само это будущее, из которого можно только оглянуться назад, в такое очень всякое прошлое?
Мне говорили, что у Натальи Тованчёвой готовится к изданию новая книга. Думаю, что её с нетерпением будут ждать все, кому удастся стать счастливыми обладателями первой. Я уже жду.