Спусковой крючок

Спусковой крючок

Я просто очень устала. Устала бороться с болезнью. Устала делать вид, что у меня все хорошо, что я выкарабкаюсь, что мы победим.

Мы проиграли.

Я поняла это сегодня.

Мы боролись год. Год с того дня, как узнали страшный диагноз. 13 августа. Именно тогда я первый раз услышала эту отвратительно пошлую фразу: «Рак — не приговор». И еще много слов о чуде, о тех, кто вылечился вопреки прогнозам, о новейших методиках…

Целый год я пробовала эти методики на себе. Операции, консилиумы, облучения, поездки в Германию.

— Ты такая мужественная, — говорила мне сестра. — Я бы, наверное, ревела с утра до ночи на твоем месте.

Сестра всегда была мастером по утешению.

Это было не мужество, нет. Это же естественно: заболел — надо лечиться. Мы, когда подхватываем простуду или ударяем ногу, не рыдаем, а идем к врачу. Так и я: просто лечилась. Только долго.

Вначале казалось, болезнь отступает. Мы так напали на нее со всех сторон… А она просто затаилась. Усыпила нашу бдительность. И начала отстреливаться, пустив метастазы.

И я поняла, что устала. И что мы проиграли с разгромным счетом.

И теперь нужно только успеть ответить на вопрос: для чего? Для чего это испытание дано именно мне?

За этот год я прочитала гору книг о раке. О причинах, методиках лечения, об исцелениях. О докторе Хамере, который вылечил тысячи больных, просто стерев у них в мозгу некий след, который появился после сильного стресса и спровоцировал болезнь.

Я ухватилась за эту идею. Хамер и его последователи считают, что раковые клетки дремлют в организме каждого человека. Для того чтобы они проснулись и начали стремительно размножаться, нужен какой-то повод. Спусковой крючок. Сильная обида чаще всего. По крайней мере, я так поняла его идею.

Я вспомнила всю свою жизнь — по годам, месяцам и дням. Времени у меня сейчас много, спешить некуда. Я простила всех мальчишек, мазавших мой портфель пластилином, смешанным с парафином. Я простила девчонок, уводивших у меня мальчиков. Я простила маму, которая не сразу приняла моего мужа и первое время нашей совместной жизни отпускала шпильки в его адрес. Я простила злых начальников, глупых приятельниц, завистливых коллег… Я всех простила.

Кроме отца.

Потому что отца простить невозможно. Даже под грузом лет и болезни. Даже надеясь, что прощение может привести к выздоровлению.

Как можно это простить?

Мне исполнилось шестнадцать лет. Мы громко и весело праздновали мой день рождения — семья, друзья. Я на радостях напилась и отключилась. Через некоторое время очнулась в своей постели, рядом сидел отец, тоже сильно нетрезвый, и, ласково приговаривая, раздевал меня:

— Доча моя… Совсем взрослая стала… Напилась… Давай разденемся, в кровати неудобно одетой…

Мне было неловко, что я напилась до такой степени, я попыталась помочь отцу, но руки не слушались, голова кружилась. А он аккуратно снял с меня платье, потом колготки, потом белье. Потом сам залез под одеяло. Вначале я не понимала, что происходит, а потом снова отключилась — от ужаса.

Утром я не могла смотреть на отца. А он вел себя как ни в чем не бывало. Может, и правда ничего не помнил. Я не могла сказать о случившемся ни маме, ни подругам — было стыдно, страшно. Я считала, что во всем виновата сама. Вскоре после этого случая закончила школу, уехала в Москву, поступила в институт. Родители развелись, когда я была на втором курсе. Отца я после развода не видела. Вычеркнула из жизни. Старалась забыть. Я долго не подпускала к себе мужчин и замуж вышла поздно. Муж стал моим утешением, моей опорой. Но и ему я ничего не рассказала.

Я не простила отца. И не прощу. Но с тех пор прошло двадцать лет. Если в болезни виновата обида на отца, я бы давно заболела. Но я была здорова много лет, я уже давно не вспоминала ни отца, ни ту историю, я зарыла память о той ночи глубоко-глубоко в себе…

Зарыла… Может, в этом все дело? Эта память гнила во мне, пока не переродилась в болезнь? Но почему именно сейчас?

Я знаю, что скоро умру. Но перед смертью я хочу понять.

Я попросила маму принести альбомы с семейными фотографиями. У меня дома не было ни одного отцовского снимка.

Когда муж пришёл в палату, я усадила его рядом и открыла альбом.

— Тут мне пять лет, смешная, да?.. Это мы с сестрой в пионерлагере… Это родители…

— Постой, это твой отец? Кого-то он мне напоминает…

— Я на него похожа.

— Нет, не это. Погоди… Сейчас… Точно! Это ж наш дворник. Только он тут молодой…

— Какой дворник?

— Мужик, у нас дворником работал.

— Я его никогда не видела.

— Как бы ты его видела, он только по утрам работал, часов в пять-шесть. А я несколько раз рано в командировки уезжал, видел его. Даже здоровался. Еще думал, кого он мне напоминает… А это, оказывается, отец твой… Ну дела…

— Я хочу его увидеть.

Я не знаю, почему я это сказала. Но сказала. А Володя уже кивал понимающе:

— Конечно, милая. Конечно. Я его приведу.

Но на следующее утро муж пришел один.

— Он… не захотел прийти? — спросила я.

Муж отвел глаза.

— Понимаешь, милая…

— Он уехал? Ты не нашел его?

Муж не врал мне никогда. Просто не мог.

— Он умер.

Мне стало плохо, начало тошнить чем-то черным. Прибежали сестры, нянечки, что-то снова вкололи, стало легче.

— Когда?

— В ТСЖ сказали, год назад. В августе.

Спусковой крючок…

— Что, милая?

Я так и не простила его. Но это уже не страшно. Я скоро умру, и мы встретимся.

И, наверное, простим друг друга.