Платон

Платон

— Чего это он беспомощен? Обыкновенный мужик. Руки-ноги есть. Под себя не ходит. Справится и без тебя.

— Да как ты не понимаешь? Он же ранимый, как… Ну как будто он без кожи. Ему здесь трудно, он не из этого мира.

— Ага. С Марса. Вот мы, бабы, сами портим мужиков, а потом удивляемся: где рыцари? где настоящие мужчины?

Мы со Стелкой сидели в кафе на Патриарших и говорили о мужиках. Вернее, я говорила о Платоне, в которого была тогда влюблена по уши, а Стелла, как обычно, пыталась вернуть меня на землю. Получалось у нее плохо.

— Стелла, он гений. А гениям всегда нужна необычная женщина. Чтобы и муза, и кофе сварить, и пьесу прочитать…

— И эта муза — ты, что ли? Ну, в пьесах-то ты понимаешь, конечно, и разговаривать с тобой — одно удовольствие… И кофе подать он тебе позволит… Но ведь не более того?

Я потянулась за сигаретой. Стелка ударила по больному. Платон действительно милостиво позволял себя обожать, но ответной реакции не выказывал. То есть мы проводили вдвоем много времени — обсуждали пьесы и новые книги, ругали актеров, просто гуляли. Я была первой, кому он прочел написанную им инсценировку по «Игроку» Достоевского, и я нашла ее гениальной… Но дальше этого дело не шло. Мне хотелось романа, страстей в клочья, жарких ночей, встреч и расставаний… Влюбленность бурлила и клокотала во мне, требуя выхода и действий.

Платон, вообще-то отличавшийся нечеловеческой интуицией, ничего этого как будто не замечал. А во мне жила надежда. Он дарил цветы и милые безделушки, мы встречались или созванивались каждый день. Уже полгода.

И всё. И никаких поползновений или признаний с его стороны. Никаких.

— Слушай, может, он все-таки гей? — Стелла вернула меня на землю в очередной раз.

— Стелка, какой гей, у него жена и двое детей.

— Ой, не смеши меня, жена! Жена уже лет десять в Америке, если не больше. А дети? Ну, всяко бывает у геев по молодости-то, пока не определятся… Вы хоть целовались?

Я нервно сломала сигарету.

— О, подруга, ну ты даешь! Тебе ж не семнадцать лет — ходить по бульварам, держаться за ручки и таять от счастья… Замуж тебе надо, детей рожать. А ты на этого не то гея, не то гения время тратишь…

С моей точки зрения, Платон, конечно, был гений. Театральный режиссер со стойкой репутацией странного, талантливого, но не очень удачливого человека. В прошлом у него был целый ряд постановок, о которых недолго, но говорила театральная Москва. Недолго, потому что с постановками Платона всё время что-то происходило. То исполнитель главной роли, успешно отыграв несколько премьер, получал приглашение за рубеж и уезжал, не попрощавшись. То выскакивали замуж и беременели актрисы, на которых ставились спектакли. Актеры уходили из профессии, заболевали, в общем, не удерживались в его спектаклях, спектакли снимались с репертуара, потому что Платон не любил вторые составы… В итоге у Платона было негромкое имя, тощий кошелек и нажитая на нервной почве язва.

Язва-то меня и спасла. Однажды во время репетиции, на которые я бегала как примерная первокурсница театрального вуза, при любой возможности, Платон, беспрерывно глотающий соду от вечной изжоги, побледнел, скрючился и застонал от боли. Несмотря на протесты, вызвали скорую, я поехала с ним в больницу.

Там настал мой звездный час. Я договаривалась с врачами, подключала знакомых, платила за операцию, доставала лекарства, сидела у постели. В общем, вела себя как образцовая жена. Меня и в больнице приняли за его жену, а я и не возражала. Честно говоря, я здорово испугалась за Платона, ситуация была не из простых. Операция шла два часа, после нее Платон долго восстанавливался, я кормила его с ложечки, гладила по искромсанному животу.

В день выписки Платон, полный благодарности, торжественно сказал:

— Лёля, поехали ко мне.

Я как раз собирала все его вещи в большую спортивную сумку и так с этой сумкой и застыла. Внутри бурлило: «Наконец-то! Какое счастье! Вот оно!».

Но, боясь это счастье спугнуть, я сказала буднично:

— Да поехали, конечно.

В ближайшие два дня я перевезла вещи в квартиру Платона, и мы стали жить вместе. Вместе жили мы в основном ночами, потому что утром я убегала на работу, вечером прибегала в театр на репетицию или спектакль, после было обязательное обсуждение с литрами кофе, криками, нервами… Платон, похудевший после операции еще больше, размахивал тощими руками, бегал по залу или сцене в своих длинных хламидах — как раненая птица, гениальный, никем не понятый…

Дома, снова поглощая кофе, он продолжал жаловаться на несовершенство и несправедливость мира, на тупость и необразованность актеров, на неразборчивость публики…

— Представь, он назвал Достоевского Федором Ивановичем…

— Он оговорился, Платоша…

— Оговорился? Да он последнюю книгу в школе прочитал, «Букварь» называется. Ему что Достоевский, что Тютчев — всё едино… Актеришка…

— Не нервничай, тебе нельзя…

— Что значит: не нервничай? Я же не бревно, как я могу это спокойно переносить? Это жизнь моя, а он: Федор Иванович…

Я варила кофе — готовить было бессмысленно, потому что Платон не любил есть, и пары бутербродов в театральном буфете ему хватало на день. Я стирала, убирала, гладила, утешала, поддакивала, искала необходимые книги, находила нужные цитаты, успокаивала актеров после репетиций, успокаивала Платона после разговоров с актерами, покупала нужные для спектакля вещи на блошином рынке и в интернете, оценивала музыку, которую он подобрал для спектакля, успокаивала художника после разговора с Платоном, следила, чтобы он пил лекарства, чтобы в доме был кофе, покупала обожаемые им шарфы, отслеживала рецензии…

Видит Бог, я старалась. Я была музой, нянькой, соратником, сподвижником, партнером, секретарем. Иногда даже любовницей. Совсем иногда.

Я продержалась четыре месяца. Циничная Стелка при наших редких встречах каждый раз интересовалась:

— Когда ты уже бросишь этого гения своего? На тебе же лица нет. Тощая, измученная… Ты так тоже язву заработаешь в два счета. Думаешь, он будет за тобой ухаживать? Черта с два. Он даже не заметит твоего отсутствия.

Как в воду глядела. До язвы, к счастью, не дошло, но когда я свалилась с сильнейшей ангиной, Платон очень удивился.

— Что это ты вздумала болеть? Сдача спектакля на носу, как я без тебя? Выздоравливай давай!

Чмокнул меня в макушку и умчался в театр.

Я сползла с постели, собрала вещи и уехала домой. Позвонила Стелке, она примчалась с какими-то травами, медом, лекарствами и коньяком. Мне повезло: моя подруга хоть и цинична, но деликатна. Ни о чем не спрашивала, просто лечила и все. Вызывала врача, каких-то медсестер с пробирками, которые брали у меня кровь, измеряли температуру и давление, простукивали и прослушивали…

Платон ни разу не позвонил. Когда я выздоровела, пришла в театр на премьеру. После спектакля заглянула к нему в кабинет. Там с хозяйским видом сидела актриса, игравшая главную роль, и угощала всех пришедших кофе. Она щебетала что-то о спектакле и о гениальности режиссера. Платон, влетев в кабинет, поцеловал актрису, увидел меня, тоже чмокнул и поинтересовался:

— Как тебе спектакль? По-моему, все получилось.

И, наткнувшись на мой взгляд, быстро добавил:

— Как здоровье? Ты же болела, кажется?

В этот момент я его и разлюбила. Как можно любить человека, для которого ты — пустое место?

Пришла домой, позвонила Стелке и сказала:

— Выйду замуж за водопроводчика. Чтобы меня любил, в театр не ходил и Тютчева не знал. Выйду и буду счастлива.

Стелка захохотала своим басом, закашлялась и ответила:

— Взрослеешь, детка. Только зачем же из огня — да в полымя? Зачем так сразу — водопроводчик? Есть более интеллектуальные профессии. Сантехник, например.

И мы захохотали обе.