Шелковица

Шелковица

Правда, всё правда. Живёшь-живёшь: сильный, крепкий, весёлый, а потом — бац! — и всё куда-то делось. Ни силы, ни радости. Жизнь съежилась до размеров квартиры. Кушаю, сплю, гуляю. Газеты, телевизор. Доктора, лекарства. И всё, пожалуй. И не хочется ничего больше.

И память тоже куда-то делась. Помню детство, мамин день рождения и как папа от нас ушёл. А вот как зовут врача, у которой вчера был, не помню. Теряю всё, забываю. Даже лекарства пить забываю. Дети сердятся, думают, я нарочно. А я бы и рад помнить, но не получается… И то сказать, мне восемьдесят девять лет. И не думал, что проживу столько. Жизнь была тяжелая: голод тридцатых, потом война, мы под немцем были, в оккупации. После войны нищета, разруха. Много чего повидал, много. Рассказать — не поверите. Только кому рассказывать-то? Детям некогда, внукам неинтересно. Да и мне уже не очень хочется — рассказывать.

Хочется спать всё время. Я и сплю. Как младенец, честное слово. Проснусь, умоюсь, поем — и опять в постель. Проснусь, пообедаю, погуляю — снова прилягу. И так весь день. И ночью сплю. И сны такие снятся все время светлые…

Вчера во сне натворил что-то, и мама бежала за мной с лозиной. Я смеялся и убегал от неё по пыльной дороге. Пыль мягкая, как мука в ящике в сенях. Муку на трудодни в колхозе выдают, ее много. Туда приятно засовывать руки, когда мама не видит, и пересыпать муку из руки в руку. В воздухе появляется столб белой пыли, а на дороге пыль серая, но тоже столбом за мной летит. Я босой, оборачиваюсь на маму посмотреть, а она тает в этом столбе пыли и только рукой машет, зовёт к себе…

Даже во сне все путается. Когда я мальчишкой был, муки никакой не было в сенях. Ничего из еды не было. Немцы последнее забрали. У них лошади ели лучше, чем мы. Лошадей кормили кукурузой. Есть хотелось нестерпимо, и однажды мы с другом ночью полезли за теми початками. Лошади нас учуяли, заволновались, заржали. Выскочили два немца из хаты — и давай стрелять. На мне шапка была дедова, казачья, высокая. Шапку прострелили, а голова уцелела. Я тогда и поседел, в четырнадцать лет. Слава богу, целы остались, чудом убежали, по два початка только и успели схватить…

Мука потом появилась, после войны, уже я выучился, женился, детей к маме стал привозить на каникулы. Дети городские, им все в станице в диковинку — и мука эта, и чердак — горище по-местному, и сад…

А вокруг сада изгородь из акации с колючками. Полез я однажды, думал — перемахну, но штанами зацепился, порвал, а штаны одни были, да и те латаные-перелатанные… Влетело мне тогда от деда по первое число. Вот он, дед, стоит, ухмыляется, рукой мне машет…

Это я опять заснул. Надо же, снится детство все время. Наверное, самое счастливое время было в жизни, хоть и голодное, и страшное, и бедное. Но столько радости было — на речку сбегать, на птенца посмотреть вылупившегося, яблок зелёных у соседки нарвать…

А соседкой была бабка Кулишка. Мы, дети, ее боялись. Она была похожа на Бабу-ягу, хотя и была доброй, всё время нас угощала чем-нибудь. Мы угощение брали, отбегали в сторону и дразнились: «Баба-яга, Костяная Нога»… А она грозила нам пальцем и звала к себе, звала…

Снова сон. Всё покойники снятся, зовут. Я уж и сам понимаю: пора. Умирать не страшно. Молодым, наверное, страшно, когда внезапно — болезнь смертельная, например, или авария. Страшно. А мне нет. Пожил. Детей вырастил, внуков. Пора и честь знать. Человек — как дерево. Сначала семечко махонькое, потом росточек, деревце тоненькое, нежное. Дальше дерево силу набирает, становится толще, ветки узловатые, потом корявые… И засыхает дерево, умирает. Ничто не вечно. Долго жить даже тяжело. Уже не успеваешь за переменами, не понимаешь многое. Разговор не можешь поддержать. А потом, как я сейчас, и вовсе в спячку впадаешь. Да уж, старость — не радость…

Дерево, да… Шелковица у нас во дворе стояла. Огромное дерево, раскидистое. Метров десять высотой. Всегда такое огромное было. Никто не знал, сколько ему лет. Говорят, лет двести-триста шелковица живет. Больше, чем человек. А в Израиле, я читал, со времён Иисуса Христа дерево сохранилось, под которым он тень искал. Не знаю, верить ли, нет. И в шелковицу, и в Христа. В тридцатые годы Бога не было, но мама меня тайно покрестила. Но я ни в церковь не ходил, ни молитв не знал. Это сейчас Пасху по телевизору показывают, стоят все в храме: и президент, и остальные. А раньше нельзя было. Я коммунистом был, какая Пасха, какая церковь?

Вот она, шелковица. Ещё больше стала. Сколько людей под ней: и мама, и отец, и бабушка с дедушкой… И немец тот, который в меня стрелял… И Аня, с которой в институте учился… И бабка Кулишка… И сестра старшая… Одно дерево, а сколько тени даёт, всех укрывает…

Здравствуйте, родные мои, здравствуйте! Соскучился я. Никого уже в живых не осталось из ровесников, из родни. Все вы здесь, рядом, оказывается. И Христос здесь. Значит, это правда, что шелковица две тысячи лет стоит? И что Бог есть? Или это сон опять? Даже если сон, я не хочу просыпаться. У детей-внуков всё хорошо, они без меня справятся.

А моё место здесь. Под шелковицей.