Градусник

Градусник

— «Эх, дорожка фронтовая…», — доносилось из их угла.

Режиссёр Степан Дмитриевич рюмка за рюмкой пил водку и, воздевая худые руки к небу, патетически восклицал:

— Публика — дура! Они же ничего не понимают… Я жилы рвал, сердце на куски резал… Вот в первом акте, когда героиня начинает монолог, помнишь, урод какой-то телефон уронил… И вошкался с ним на полу весь монолог…

Тайно (впрочем, в театре это ни для кого не было секретом) влюблённая в Степана помреж Зина, с фигурой гимнастки и рано сморщившимся личиком, умильно смотрела на режиссера и приговаривала:

— Степан Дмитриевич! Да они все мизинца вашего не стоят… Вы же гений! Скоро все это поймут!

В этот момент заскучавшая и сильно захмелевшая Маруся, звукорежиссёр, вскочила на стул и закричала:

— А давайте делать селфи!

Все оживились, зашевелились. У вечеринки открылось второе дыхание. У кого-то нашлась в сумке селфи-палка, народ сгрудился перед телефоном, пытаясь позировать.

— Так просто неинтересно, — кричала Маруся. — Мы в театре или как? Давайте что-нибудь изображать. Представим, что мы уже в отпуске, на море!

Спектакль готовили несколько месяцев, работали без отдыха и выходных, и вожделенный отпуск вообразили все, расплывшись в счастливых улыбках.

Камера клацнула.

— А теперь представим, что мы приехали на море, а там ужас! Водоросли, комары, грязь, потные отдыхающие, тёплая водка…

Расставаться с мечтой о море не очень хотелось, но при мысли о тёплой водке всех передернуло, и скорченные рожи получились вполне убедительными.

— А сейчас ожившие картины! — разошлась Маруся. — Я изображаю Данаю.

Она взгромоздилась всеми своими ста килограммами на стол и подперла голову рукой, застыв с мечтательным выражением.

Собравшиеся развеселились. Директор театра Антон Петрович подскочил к аппетитно разлегшейся Марусе и обхватил ее за грудь со словами:

— Дай-ка я тебе интерьерчик подправлю!

— Антон Петрович, Антон Петрович! — заверещала Маруся.

— Марусечка, я же по работе, по работе, — разошедшийся Антон Петрович перемещал пухлые ручки по округлостям Маруси. — Данаюшка ты наша!

— Надо как-то эротичнее, Маруся, — подскочила к возлежащей модели Катя, хореограф. — Степан Дмитриевич, срежиссируйте!

Режиссёр подошёл, пошатываясь.

— Реквизит нужен.

Афелия Вазгеновна услужливо подскочила, на ходу роясь в сумочке. В этой знаменитой на весь театр сумочке, размером приближающейся к чемодану, можно было найти все необходимое для жизни. Афелия почему-то вытащила градусник.

— Вот!

Степан Дмитриевич повертел в руках стеклянный цилиндрик и быстрым движением вставил его в рот Марусе.

— Это золотой дождь, оплодотворивший Данаю. Скоро родишь Персея.

Впечатлившись, незамужняя Маруся распахнула глаза и клацнула зубами.

На нижнюю губу выкатились серебристые капельки.

Вокруг завопили.

Маруся спрыгнула со стола с легкостью, для неё неожиданной, выплюнула градусник на пол и с криком помчалась в туалет.

Все резко протрезвели.

— Ртуть! Она же ядовитая! Окна откройте, двери! Подметите это все!

Афелия, схватив бутылку водки со стола, ринулась вслед за Марусей. Из-за туалетной двери донеслось:

— Пей, тебе говорю! Продезинфицировать нужно!

— Иди отсюда, убийца! Ты зачем ему градусник дала? Я ж умру сейчас.

— Марусенька, умоляю, хотя бы сполосни рот водочкой-то. Или давай скорую вызовем.

В комнате в это время разыгрывалась сцена.

Степан Дмитриевич стоял, широко расставив ноги, прижав руки к лицу, и громко рыдал.

— Я убил ее, господи! — доносилось из-под сомкнутых рук. — Я убил ее!

Зина, заламывая руки, тоже чуть не плакала от жалости — не к Марусе, конечно, а к Степану Дмитриевичу.

Паша и Веня, суетясь, пытались успокоить мастера.

— Не убивайтесь вы! Это не ртуть. Сейчас все градусники со спиртом. Это не опасно.

— Со спиртом? — заинтересованно убрал руки от лица режиссёр. — Почему со спиртом?

Изгнанная Марусей из туалета Афелия Вазгеновна вернулась в комнату.

— Афелия, дорогая, — Степан Дмитриевич простер руки к завпосту. Та вздрогнула от таких нежностей и поплыла.

— Афелия, ты слышишь меня? Что было внутри твоего градусника?

Афелия вернулась на землю и уставилась на Степана.

— Ртуть, конечно, что же ещё в термометрах бывает…

Режиссёр снова стал заламывать руки.

— Я убил ее, убил!

В это время в дверях туалета появилась Маруся с мокрыми волосами, торчащими во все стороны, и трагической гримасой на лице.

Все замерли.

Маруся прошла в центр комнаты, снова запрыгнула на стол, на котором изображала Данаю.

— Я умру? — спросила она трагическим голосом, обращаясь к потолку.

Все заговорили разом:

— Марусечка, ну что ты? Там же спирт, там не ртуть… Это не опасно. От этого не умирают. Ты будешь жить долго-долго…

Маруся опустила глаза, обвела всех взглядом.

— Вы меня обманываете…

— Правда, Маруся, правда. Там спирт.

Веня тихонько прошептал на ухо Паше:

— Я видел серебряные шарики. Ртуть это была. Может, все же скорую?

Маруся не услышала. Она смотрела на режиссера.

— Степан Дмитриевич! Я только вам верю. Спирт?

— Спирт, дорогая, конечно спирт! Чистый спирт!

И он протянул рюмку Марусе.

Все снова задвигались, зашумели.

— Если бы это была ртуть, Маруська бы уже умерла, — прошептал Паша в ответ.

Все громко чокнулись и провозгласили тост за здоровье. Зина смотрела влюблёнными глазами на Степана Дмитриевича. Тот приготовился произносить очередной монолог о бесчувственной публике. Паша обнял Веню. Антон Петрович бочком подобрался к аппетитной Марусе, возложил на неё пухлые ручки и в ответ на ее укоризненные взгляды проговорил:

— Я по работе, Маруся, исключительно по работе!